Геннадий Хазанов

◄ Больше статей...

Мария Дементьева, журнал «Огонёк» 1/87

Жанр бродячего актёра

Сегодня многие молодые зрители говорят: Хазанов стал Райкиным нашего поколения. Что ж, с этим трудно не согласиться. Пожалуй, он одна из популярнейших сейчас на нашей эстраде фигур. В последнее время мы получаем много читательских писем с просьбой рассказать о творчестве артиста. Итак, интервью по вашей просьбе.

— Устраивает ли вас сегодняшнее представление о Хазанове?
— Думаю, сегодня нет единого представления обо мне, как, впрочем, и не было никогда. А как оно вообще может быть, когда есть и почитатели и противники... Поэтому как понимать ваш вопрос?

Ему попросту не хотелось об этом говорить. Впрочем, актеру, столь любящему различные маски, и должна претить сама мысль о каком-либо едином представлении о нем. Кроме того, «звезда» обязана вызывать споры. И тогда я спросила уже по-другому:

— Бываете ли вы довольны собой?
— Чем-то я себя устраиваю и чем-то нет.

Помню самый счастливый момент: я, молодой артист, добился успеха, популярности, участия в любого ранга телепередачах. Меня даже стали узнавать продавцы магазинов и их начальники. Словом, все было хорошо. И тут же наступил следующий момент — страха за будущее.

Дело в том, что огромной частью зрителей я был абсолютно отождествлен со своим персонажем — учащимся кулинарного техникума, который сыграл для меня роль катапульты. Конечно, этот характер помог мне сформироваться как артисту, выявить наиболее любопытные стороны индивидуальности, эксцентрику, самоиронию; и можно было безбедно прожить с ним до конца дней, расширяя и углубляя только его. Но это означало навсегда остаться в одной-единственной маске, чего делать я как-раз не собирался. И я с ужасом чувствовал, как учащийся кулинарного техникума начинает меня душить. Меня не устраивало зрительское восприятие Хазанова только как исполнителя этого характера. И я сам себя не устраивал.

В это время в моем репертуаре были и пародии. И если сейчас, оглядываясь назад, говорить о грехах, то эти пародии следует отнести именно к ним. Это была — я прошу отнестись к этому с пониманием — своего рода тактика, хитрость. В пародии можно было проявить свои профессиональные навыки в имитации, подражательстве, она открывала путь к возможности в будущем говорить о том, что по правде волнует. Потому что тогда, в семидесятые годы, на эстраде наличие собственного голоса совсем не приветствовалось. Руководящим культурой инстанциям, редактуре телевидения было особенно радостно видеть, как на сцену выходит еще один вариант уже когда-то разрешенных Райкина, Магомаева, Озерова. Это привело к невероятному разрастанию жанра пародии, вытеснению им всех других видов слова с эстрады…

Тогда пародия была самым легким путем к успеху. Тем более что зритель всегда испытывает какую-то странную радость от узнавания того, кого он уже знает. Причем артисту совершенно не нужно переосмысливать ни свое существование на эстраде, ни тем более существование пародируемого. Достаточно только передразнить похоже — и успех обеспечен. Я всегда думаю: почему в таком случае не посмотреть сам оригинал?

Здесь Хазанов, сам того не подозревая, процитировал Аристотеля, который в своей «Риторике» говорит, что публика всегда испытывает радость, видя что-то ей знакомое. Но я подумала, что во многих прекрасных пародиях Хазанова зрителей завораживало все же нечто большее, нежели радость от лицезрения уже известного. Один умный человек, например, увидев его пародию на Райкина, сказал: «На моих глазах происходит разгерметизация таланта». Так что с пародией выходило явно не столь однозначно... И я сказала об этом Хазанову.

— Да, вы правы, когда один человек передразнивает другого, в этом есть уже некое снятие с пьедестала. И зрительская радость от пародии — это еще и радость от ниспровержения примелькавшегося, а зачастую и надоевшего идола. Впрочем, это другая тема… Итак, я себя не устраивал. Я стал судорожно пытаться искать другие формы. И тогда в моем репертуаре появились монологи. Мне казалось, что вне зависимости от моего возраста, опыта, сложившегося у зрителя стереотипа я имею право на такого рода публицистические фельетоны-монологи. И я вещал так называемые умные слова умным голосом и не понимал, почему это не имеет успеха. А успеха это иметь и не могло: я становился «мертвым».

Я пытался вырваться из сложившегося представления обо мне. В те годы, и я это прекрасно знаю, при огромной популярности среди массовой аудитории интеллигенция большого интереса к моему творчеству не проявляла. И это было для меня особенно больно, потому что я вырос на фундаменте именно интеллигентной эстрады, студии московского университета «Наш дом». И вот я каждый вечер выходил на аудиторию, совсем не похожую на ту, что заполняла когда-то зал Дома культуры гуманитарных факультетов на улице Герцена... В общем, чтобы долго не рассказывать свою биографию, скажу: я никогда не испытывал полного удовлетворения от восприятия меня зрителями. Кстати, думаю, что это состояние единственно возможное для артиста. Я всегда стараюсь доказать, что же я есть, утвердить свою точку зрения, найти художественные аргументы, чтобы переубедить еще не переубежденных. Для меня это закон жизни на эстраде.

Он рассказывал это, а я думала: как трагично время в актерской судьбе. Порой время отнимает самое драгоценное — актерскую жизнь и увеличивает список несыгранного. — Я счастлив, что встретил сегодняшний период в возрасте, когда есть еще силы что-то делать. Потому что многие свой самый сильный период — от тридцати до пятидесяти, — время расцвета, прожили, не реализовав себя. Хорошо, что сегодня им всего пятьдесят, могло ведь быть и больше... Писателям легче — как известно, «рукописи не горят», а вот что делать с теми, кто не поставил, не сыграл спектакля…

Эти двадцать лет, когда все делалось для того, чтобы никого не беспокоить, нанесли серьезный ущерб искусству, его правде. Давайте посмотрим, что произошло за эти двадцать лет хотя бы в нашем жанре.

На волне середины 60-х появился Жванецкий, который привел с собой Карцева и Ильченко. А потом... Смолин, Измайлов, Хайт блистательно владеют смешным в своем жанре, но их произведения всегда... ну, как бы это сказать... с анестезией. Обезболивающие у автора, у исполнителя — и вот уже к зрителю идет только смеховая информация! Конечно, она тоже нужна, но когда только она и есть, только она и звучит со сцены — это ли не показатель? И не случайно истинным лидером этого двадцатилетия был Высоцкий — его голос вносил дискомфорт.

«Вносить дискомфорт», кстати, любит и сам Хазанов. Не случайно вокруг него всегда какие-то истории. Сложилась репутация задиры. А ведь, казалось бы, зачем ему это, ведь благополучен, вполне мог бы успокоиться и «почивать на лаврах».

— Что побуждает вас так жить?

— Иногда мне кажется, что непомерное тщеславие, иногда склад характера. Я бы сказал... Знаете, что это такое? Человек, который ничего не читает, не ощущает, что ничего не знает. Как только он начинает читать, тут же понимает, до какой степени темный. Со мной в моей работе происходит нечто подобное. Когда я научился заставлять зрителей смеяться, я подумал, что знаю все. Все кончено. И тут же я понял: это совсем не конец и даже не начало.

Недавно мне сказали: ваша новая программа гораздо менее острая, чем прежняя «Очевидное и невероятное». Поразительно, под остротой большинство понимает разговор о том, есть ли в магазине тот или иной дефицитный продукт. А разговор о том, как на те или иные социальные явления реагируют люди, считается не острым. А это самое острое и есть! Только реакции людей на негативные явления являются гарантией устранения оных. От сообщения со сцены, что в таком-то городе перебои с колбасой, ничего не изменится. Менять нужно психологию.

Хазанов в скандалах не виноват. «Вина» его в том, что он ищет острые проблемы нашей жизни. А скандалы возникают из-за реакций на его работу консервативно настроенных лиц, по вине тех, кому он своим выступлением «наступает на ногу».

— Не так давно вам на год запретили сольные афишные выступления в Москве. По какой причине?
— В этой истории не все однозначно... Я был на гастролях, а дома раздался телефонный звонок. Звонил работник Октябрьского райкома комсомола. Он сказал моей жене, что такого-то числа спектакль закупили комсомольцы района. «Пусть» — добавил он,— Геннадий Викторович это учтет». Жена спросила: «Что, по-вашему, он должен сделать? Вы же знаете спектакль, который закупили». «Да,— ответил он,— и тем не менее. Пусть учтет, что это будет не простая аудитория».

Когда я вернулся, жена рассказала мне об этом звонке. «Закупленный» спектакль был для меня очень трудный, реакции какие-то заторможенные. Когда он закончился, я вышел на авансцену и сказал: «Я шел на спектакль с очень тяжелым сердцем». И рассказал об этом звонке. И добавил: «Мне жалко этого человека. Он такой молодой и уже инвалид». Дальше получилась почти скандальная ситуация. Я совершенно искренне считал, что если спектакль закупили комсомольцы, то и возраст должен быть соответственный, в то время как в зале я видел вроде бы иную публику. Я не мог понять, кому же достались билеты, и сказал об этом, причем, видимо, в бестактной форме.

Тогда из зала поднялся человек, вышел на сцену и попросил у меня микрофон. Меня потом спрашивали: зачем ты это сделал? Но как я мог отказать ему, если только что со сцены проповедовал открытый разговор?

Человек этот сказал, что я оскорбляю комсомол, что он не знает, кто мне звонил, но, видимо, имели в виду совсем другое: что я выйду и поздравлю людей, делегатов районной конференции, которые собрались в зале. (До сих пор не могу понять: если звонил не он, то откуда мог узнать об истинной цели звонка?). Надо сказать, что зал... Я считал, что зал был на моей стороне. И даже если принять эту точку зрения, то получается: в том, что спектакль прошел плохо, виноват только я — это у меня не хватило художественных аргументов, если их хватило потом, в открытом эмоциональном диалоге,— может быть, бестактном с точки зрения поведения артиста на эстраде, но абсолютно правильном — я в этом уверен — с точки зрения моей профессии.

В результате наказали всех. И того, кто звонил мне, и меня. Но я без всякой иронии должен поклониться тем, кто применил ко мне санкции.

Спектакль «Очевидное и невероятное» устарел, он уже не удовлетворял меня, я его доигрывал. Это был конец 84-го года. Время неслось...

Этот год пошел мне на пользу, помог мне и по-человечески, и профессионально...

Для меня Хазанов — редкий пример актера с очень широким диапазоном. Мне представляется, как бы блистательно он мог сыграть в драматическом спектакле, на экране. И я не без горечи думаю об избранной им эстраде, которая (все же!) устанавливает этому таланту определенные границы. Хочется для него и еще чего-то...

— Хотите ли вы иметь свой театр? Вам уже сорок один — пора!
— Я часто об этом думаю и так и не могу понять... С одной стороны, собственный театр позволил бы делать спектакли разные... А с другой...

Недавно я прочитал у Феллини замечательную фразу о том, что клоун — это аристократ от актерского мастерства. Он заставляет людей и смеяться, и плакать и при этом понятен всем. Это и есть высшая форма актерского существования, по крайней мере я понимаю так... И я думаю — не оттого ли мне хочется иметь свой театр, чтобы не стремиться быть понятным всем…

Когда-то, в начале своей жизни на эстраде, я взял себе за принцип в сборном эстрадном концерте идти перед любым исполнителем и после любого. И не торговаться, удобно мне это или нет. Собственный театр — это уже условие: перед каким номером идти.

Все равно я артист эстрады. Как бы я ни прикидывался, я представитель демократического искусства. Нравится мне это или нет, страдаю я от этого или радуюсь — это уже другой разговор. Свой театр — все равно некая оранжерея. Пока есть силы обращать в свою художественную веру. До тех пор есть путь на эстраде. Все равно мой жанр — это жанр бродячего артиста.

Беседу вела Мария ДЕМЕНТЬЕВА
Фото Игоря ГАВРИЛОВА