Элем Климов

◄ Больше статей...

07/01/1984

Феликс Медведев

А памятника не надо

Элем Климов о времени, о кино, о себе в беседе с корреспондентом «Огонька» Феликсом Медведевым.

Однажды, это было лет семь тому назад, Элем Климов, будучи за рулем, нарушил правила. Сотрудник ГАИ остановил машину, проверил документы, а потом спросил: «Где вы работаете?». «На Мосфильме»,— ответил задержанный. «Кем?» «Режиссером». «Такого режиссера на «Мосфильме» нет». И автоинспектор перечислил амилии многих известных именитых режиссеров, назвал фильмы, которые были тогда «на кону», то есть оказался настоящим знатоком официально признанного кинематографа. Свою тираду он закончил фразой: «Так что не надо обманывать, товарищ водитель. Нехорошо».

Элем Климов стал широко популярен в последние годы, и не все знают о его нелегкой и необычной творческой биографии. Споткнуться можно уже на имени, редкостном, таинственном и намертво привязанном, как мне, во всяком случае, казалось, к своему времени. Элем — Энгельс, Ленин, Маркс.

— Вы ошибаетесь,— начал свой рассказ Элем Германович,— здесь другая история.
Я родился в 1933 году, когда повсюду звучали новые советские имена Марлен, Стален, Индустрий, Детектор… Однажды, уже будучи режиссером, я получил два письма. Одно от женщины, брат которой Элем, молодой лейтенант, погиб на войне. Она засомневалась: не остался ли он в живых, уж очень редким именем он обладал. А во втором письме мне сообщили, что фашисты под Псковом расстреляли мальчика за то, что его звали Элем. В этих случаях, по-видимому, имена связаны своим происхождением с вашей версией. Так вот, в ожидании моего появления на свет мама увлеченно читала Джека Лондона. Герой романа «День пламенеет» — золотоискатель, человек мужественный и цельный, носил имя Элем Харниш, очевидно, от французской фразы «Эль эм» — «Она любит», а Харниш по-немецки «броня», и им увлекались многие женщины, но он никого к себе не подпускал. Лишь потом полюбил единственной и сильной любовью. Вот и назвала меня мама именем своего любимого героя.

А широко известными стали в последнее время и другие режиссеры: Кира Муратова, Алексей Герман, Александр Сокуров. Скоро на экраны выйдет фильм Аскольдова. «Комиссар» Александра А ведь эти люди жили и работали не на другой планете, а здесь, рядом с нами, в нашей стране.

Да, странные для нашего искусства переживали мы времена. Печатали лагерные повести, антисталинскую «Тишину», а Пастернака исключали из Союза писателей, предлагали покинуть Родину. Показывали «Чистое небо», а рядом истязали «Заставу Ильича», закрывали «Андрея Рублева». А погромы так называемых «абстракционистов»?

— В это же время родились «Современник» и «Таганка», появилась и проявилась целая когорта молодых поэтов, прозаиков, кинематографистов.

— Я как раз принадлежу к довольно малочисленному поколению режиссеров кино, которое заявило о себе тогда. в начале шестидесятых: Тарковский, Шукшин, Шепитько, Иоселиани, братья Шенгелая, Параджанов, Кончаловский, Муратова, то есть те, кто успел сделать свои первые и вторые фильмы, успел, как мы говорим, пролезть в узкую историческую «щель» — во времена такого кратковременного и странно противоречивого нашего «ренессанса».

Одна из моих первых картин называлась «Похождения зубного врача», фильм о судьбе таланта, извечно сложной судьбе. «Разве может быть в нашей стране сложная судьба у талантливого человека? — заявляли нам.— Это опорочивание, оскорбление нашего общества, нашего строя». Тогда же я познакомился с еще одним выражением — «киноконтра». Так уже окончательно, не успев еще твердо встать на ноги, я попал в «черный список», где пребывал отнюдь не в гордом одиночестве.

Моих соседей по этому списку теперь знает весь мир, они — гордость нашего искусства. В это же время стала заполняться пресловутая «полка», то есть появились запрещенные и полузапрещенные фильмы. Одним из них и стал этот фильм о враче, недавно, кстати, показанный по Центральному телевидению. А сколько погибло замыслов! Сколько сценариев не дали снять, сколько судеб исказилось и сломалось вовсе!

У многих тогда появилось ощущение, что в кинематографе ничего серьезного. проблемного, оригинального сделать уже нельзя. И это было страшно, потому что ты как бы лишался будущего или должен был приспособиться, изменить своим принципам, устремлениям. Некоторые так и поступали, предали себя.

— Я помню, кстати, расхоже-популярное тогда выражение «зарезали» картину, «ленту обкорнали».

— Да, приказывало «резать», перемонтировать, сокращать, переозвучивать наше начальство, а резали мы, режиссеры. Или не резали, не шли на уступки. С соответствующими, естественно, последствиями. Паузы между фильмами достигали порой пяти-шести лет.

— А у Александра Аскольдова она продолжается уже двадцать лет!

— Были, конечно, и другие кинематографисты, жизнь у них складывалась совсем по-иному, скажем, благополучно, а у некоторых и весьма. Конечно. вопреки всему и фильмы хорошие, честные появлялись, не хочу мазать все одной черной краской. Но кто вернет многим талантливым людям лучшие годы их жизни, проведенные в бессмысленной, отупляющей борьбе? Каким мог бы стать наш кинематограф, все наше общество, не случись этого самого «застоя»? И где теперь ревнители идейных догм, приведшие страну на грань катастрофы? Одни покоятся в самом сердце России, у Кремлевской стены, а города, районы, улицы, пароходы продолжают носить их имена, другие доживают свой век в полном и завидном благополучии и с искренним интересом следят за драматическим ходом перестройки. Третьи продолжают трудиться, они рядом с нами, и их немало. Надо, конечно, различать людей, что-то осознавших, переосмысливших, и тех, кто готов выполнить «любое задание любого правительства».

Что нас спасало тогда, что помогало выстоять? Одним словом не ответишь,, да и у каждого это было по-своему. Мне повезло, что рядом со мной была Лариса Шепитько, у которой тоже все складывалось не лучшим образом, далеко не лучшим. Два режиссера в семье, а нам порой почти не на что было жить.

Постоянно брали в долг. Под будущие картины. А потом, когда этих будущих картин что-то совсем не было видно, перестали и в долг давать. Вообще, хочу заметить, обывателям, как правило, кажется, что режиссеры получают бешеные деньги. Это не так. Когда случаются хорошие заработки, то они обычно уходят на отдачу долгов. Пока делаешь следующую картину, накапливаются новые, а между картинами зарплата у нас не идет...

После окончания Московского авиационного института Элем Климов работал в конструкторском бюро у известного создателя отечественных вертолетов М. Л. Миля. Работал недолго, год с небольшим. Но уже в МАИ подумывал он о поступлении во ВГИК, никаких серьезных на то оснований не имея. Ну, занимался самодеятельностью, студенческой сатирой. Поступал к Ромму, но он его не взял.

Меня предупреждали,— рассказывает Элем Германович,— что Ромм знает наизусть «Войну и мир» Толстого. Я, конечно, наизусть «Войну и мир» не знал. Сами понимаете, как мы в школе классику «проходим». Михаил Ильич задает вопрос: «Где встречалась Наташа Ростова с раненым Андреем Болконским? Где конкретно, географически?» Вопрос неожиданный, и я точно ответить не сумел, хотя Ромм старался мне всячески помочь: «У вас есть дача? Да вы же мимо, оказывается, ездите». Короче, он понял, что я не знаю. Я психанул (мы часто бываем не правы, а злимся на тех, кто это обнаруживает). Дает мне этюд, режиссерский: «Два часа ночи. Вы идете по Москве. Загляните в окна подвальных этажей и опишите». В то время многие люди жили еще в подвалах, и мне было что рассказать, но, обиженный, я ответил: «В чужие квартиры не заглядываю». «Ну хорошо,— вздохнул Ромм,— а кто из современных писателей вам нравится?» «Никто»,— парировал я, хотя, конечно, читал многих.
При всем при этом конфузе Ромм предложил мне поступить в актерскую мастерскую, но я отказался.

ВГИК Э. Климов все-таки окончил в 1964 году, его мастером был Ефим Дзиган, режиссер классического ильма «Мы из Кронштадта», а с Михаилом Ильичом судьба свела его вновь, когда на «Мосфильме» он сделал дипломную картину «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Ромм посмотрел картину, очень доброжелательно к ней отнесся и пригласил молодого режиссера в свое творческое объединение «Товарищ». С Роммом они подружились, и так вышло, что, когда он умер, Э. Климову пришлось вместе с Марленом Хуциевым участвовать в завершении последней работы Михаила Ильича «И все-таки я верю...» Во ВГИКе на первом курсе Климову пришлось сняться впервые в жизни в преддипломной работе Алексея Салтыкова «Ребята с нашего двора». На первом же курсе студент испытал себя в качестве режиссера. Вместе с оператором Карменом-младшим, ныне корреспондентом советского телевидения в Будапеште, они сделали одночастевой цветной звуковой фильм «Осторожно, пошлость!..» Про всякие там рыночные поделки: кошки, лебеди, ковры... Фильм показали по телевидению, демонстрировали в прокате.

— Я, естественно, тут же ощутил себя гением, а первокурсники вообще склонны к такому самоощущению, зазнался, распустил перья, но меня, слава богу, быстро вылечили.

— Тем же запретом? Ведь ни ВГИК, ни Госкино не поддержали вашу новую вместе со сценаристами Лунгиным и Нусиновым работу «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен»…

— ...и все время боролись против нее, пытались остановить начатое. Мы спешили, торопились снимать, и фильм сделали очень быстро, на четыре с половиной месяца раньше срока— своего рода производственный рекорд. Но готовую картину закрыли, и она пролежала несколько месяцев, пока ее не посмотрел Хрущев.

— В чем дело, каковы причины столь высокого внимания к той давней работе?

— Дело в том. что кое-кто посчитал фильм антихрущевским, и возникло «мнение». Мнение, как всегда, анонимное. «Где-то», «кто-то», «что-то»...

Официально нам, авторам, ничего предъявлено не было. Воцарилось молчание, неизвестность. К защите диплома не допускают...

Потом, много позже, стало кое-что проясняться. В фильме есть эпизод, где мальчику, герою картины, привиделись похороны бабушки. Такие комедийные, пародийные похороны. Несут ее друзья-старики большой фотопортрет. А бабушка полная, лицо круглое, и волосы как-то расплылись, исчезли при большом увеличении. При просмотре кто-то из редакторов воскликнул: «Да они Хрущева хоронят!» Мы, естественно, ничего подобного в виду не имели, это была сатира на обюрокрачивание детской жизни, на ее заноменклатуривание. Тогда я впервые узнал выражение «антисоветский фильм», ярлык, который впоследствии лепили кинокартинам, чем-то кого-то не устраивавшим. Я уже рассказывал коллегам о фразе, примерно в то же время услышанной мной от одного из редакторов Госкино: «Мы, редакторы,— цепные псы». Я думаю, что коммунизм в «цепных псах» не нуждается, иначе это уже не коммунизм, а что-то иное. Но, между прочим, последователи у этого редактора не исчезли, мы и сейчас с ними сталкиваемся. Они бдят и бдеть еще долго намерены, иссушая все живое и неординарное, диктуя нам, во что и как надо веровать, по каким законам творить.

— Ну и что Хрущев?

— Он фильм посмотрел, и именно он разрешил пустить его в прокат. Хотя страсти не утихали и после.

В один такой период, когда надежды на получение работы не было, мой брат Герман, к тому времени заканчивавший учебу на Высших сценарных курсах, предложил взяться за тему нейтральную — о спорте. И вместе мы сделали фильм «Спорт, спорт, спорт». В это же время параллельно мы с М. Хуциевым занимались материалом неоконченной картины Ромма. Задача была непростая. Кто может довести картину режиссера, сделавшего «Обыкновенный фашизм»? Кстати говоря, я думаю, что молодые зрители, очевидно, не знают этого прекрасного фильма, а хорошо было бы его повторно показать в прокате и, наконец, по телевидению. Это этапная вещь в истории нашего кино.

Итак, Михаил Ромм готовил новый фильм. Мучительно сложно шла работа. Он хотел сделать фильм-размышление на материале маоистского Китая.

Потом ясно стало, что этого не дадут.

И взял тему шире: о западной молодежи, о состоянии духа на Западе. Он хотел вместе со зрителями подумать, откуда грозят миру основные беды, из чего они могут родиться? Наконец, каким будет мир, если ему суждено продолжиться. Михаил Ильич собрал огромный хроникальный материал, снял отдельные интервью, были записаны и наброски голоса «от автора».

Потом Ромма не стало. Что было делать с этим материалом? Уничтожить его? Отвезти на склад? Законсервировать? Или попытаться придать ему какую-то форму, сохранить наметки замысла? Мы с Марленом Хуциевым взялись за эту работу, втянулись в нее, увлеклись и наконец смонтировали картину под названием «И все-таки я верю». Конечно, это был не роммовский фильм, чуда не произошло, не могло произойти. Эта работа — дань уважения к памяти выдающегося мастера кино, и мы не жалеем, что делали ее.

...Смена кинематографического начальства, вместо А. Романова председателем Госкино СССР становится Ф. Ермаш. Он-то и предлагает Элему Климову, что по тем временам, в конце 1972 года, было рискованно, взяться за фильм «Агония». Работа эта стала принципиальной в нашем кинематографе, с самых разных точек зрения. О ней в свое время много говорили, околодомокиношные кумушки чесали языки, фантазеры слагали легенды. О ней не устают говорить и сейчас. И у нас, и за рубежом. Поэтому я попросил Э. Климова подробнее рассказать обо всем, что связано с «Агонией».

— На «Агонию» меня подбил Иван Александрович Пырьев. После скандала с «Зубным врачом» он позвал меня к себе и со всей присущей ему прямотой сказал: «Ты понимаешь, Елем (он так меня называл), что тебе теперь до-о-олго не дадут снимать?».

«Что делать?»

«Приближается пятидесятилетие Советской власти, тебе надо сделать юбилейный фильм».

«Не умею делать юбилейных фильмов и не научусь никогда».

«Ты вот что, не горячись и прочти пьесу Алексея Толстого «Заговор императрицы».

Я прочел и говорю: «Извините, Иван Александрович, не хочу обижать автора, но пьеса написана вблизи событий, в угоду обывательскому пониманию истории».

«Хорошо,— настаивает Пырьев,— возьми тома протоколов допросов Комиссии Временного правительства, в которой работал Александр Блок... И Распутина, Распутина Гришку там не пропусти». Я прочел эти удивительные документы и понял, что у меня в руках уникальный материал. Вскоре началась работа над сценарием, но от съемок нас отделяло еще семь лет, дважды мы приступали к работе над фильмом, дважды нас «закрывали». И только с третьего раза картину удалось снять. Так что к тому юбилею мы не поспели, к следующему тоже…

Очень много времени ушло на изучение документов, знакомство с мемуарной литературой. Прочитали немыслимое количество книг, сутками сидели в архивах, много ездили, встречаясь со многими людьми, которые что-то помнили, среди них были и те, кто лично знал и Распутина, и царя. Узнав, изучив все это, мы тем не менее не хотели на экране просто, реконструировать исторические события, да это в полной мере и невозможно. Иногда мы умышленно отступали от факта, допускали неточности в пользу образного решения…

— В чем, к примеру, вы отступали от конкретики?

— Ну вот, скажем, сцена убийства Распутина, известная по воспоминаниям самих убийц, полицейским донесениям и т. д. Во-первых, мы показали ее фрагментарно, показали не все убийство — ведь это преступление, эта безумная ночь русской истории— целая эпопея, многосложная повесть со многими подробностями. Это и события в подвале дома Юсуповых, стрельба в саду, избиение кистенями вроде бы уже мертвого Распутина, можно было показать, как везли его в автомобиле, .как бросили в прорубь на Малой Неве, что испытывали при всем этом участники убийства... Мы сняли, собственно, только начало убийства, иначе надо было посвятить этому событию целый фильм, а это не входило в наши намерения. Имея подлинные фотографии юсуповского подвала, отделанного, как дорогая бонбоньерка, мы тем не менее сделали его более аскетичным, более «средневековым». Для чего? Чтобы у зрителей возникла ассоциация с целой чередой дворцовых политических убийств, которыми так богата российская история, преступлений во имя власти. Через фильм идет несколько образно-смысловых пунктирных линий, одна из них связана с этой сценой.

Разрешительное удостоверение на показ «Агонии» у нас и за рубежом мы получили 12 апреля 1975 года. Некоторое время все шло как бы нормально, а потом пошел тревожный слух, что с картиной неладно, что кто-то ее посмотрел и остался недоволен. Однажды ко мне подошел Тарковский и попросил показать фильм. И я организовал едва ли не последний тогда просмотр на «Мосфильме». Зал был свободен только в восемь утра, но Андрей пришел. После просмотра он сразу же сказал: «Ты погиб». «Почему?» А картину смотрели и другие мои коллеги, и она многим понравилась, хотя сам я уже относился к ней критически. «Ты погиб потому, что «Агония» далека от стереотипов советского исторического фильма, разрушение которых тебе не простят».

На экраны страны «Агония» вышла весной — летом 1985 года, а за границу ее продали значительно раньше, после показа на закрытии Московского кинофестиваля 1981 года. За границу продавали, у нас не пускали. Я недоумевал. Выходило, что нашему зрителю меньше доверяют, чем зарубежному?!

В одной крупной латиноамериканской стране фильм был арестован «за пропаганду революционных идей». Во Францию продали «Агонию», позволив ее перемонтировать и сократить на 45 . минут, в США урезали на целый час.

В этих странах вырезали как раз политические сцены, сокращали в угоду кассе. О чем это говорит? А о том, что советские режиссеры практически лишены авторских прав и с нашими работами можно делать все, что заблагорассудится. Но это же цинизм — все на продажу, все на валюту!

— Ну, а кто все-таки конкретно запрещал картину?

— Запрет шел, насколько мне известно, и от Суслова, и от Гришина, и от Косыгина. Но были, я знаю, и другие поборники «правильного» кино. И хотя даже академик Минц— один из главных специалистов по истории Октябрьской революции — дал самый благожелательный отзыв, все равно это не имело значения. Преобладали вкусовые пристрастия, «дачные мнения»: «Слишком много Распутина, царь не тот (не карикатурен), где роль партии большевиков?..» Но задача у нас была иная: на пороге смены исторических эпох показать распад верховной власти в империи, безнравственность и декаданс всех институтов правления, разложение верхов, которые не могли править по-новому, а низы не хотели жить по-старому.

Короче, прогноз Тарковского оказался верен. Таковы перипетии одной работы, которой я так или иначе отдал почти двадцать лет своей жизни.

Творческая биография Элема Климова действительно необычна, необыкновенно насыщена драматическими событиями, поворотами. В ней не только отметины сложного периода нашей жизни, но и как противостояние этим сложностям воля, характер, мужество человека, который отдавал всего себя искусству. Двадцать лет отдано «Агонии», десять лет (включая параллельно десять из двадцати. предыдущих) фильму «Иди и смотри», получившему высшие кинематографические призы и ставшему событием в нашем искусстве.

— В 1976 году мы вместе с Алесем Адамовичем затеяли делать фильм «Убейте Гитлера» по «Хатынской повести» писателя. Дело предстояло большое, сложное, и нас очень поддерживал, был нашим, так сказать, добрым гением первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии Петр Миронович Машеров, замечательный человек. Он летал с нами по республике на вертолете, показывал места партизанских боев, где он и сам сражался, где казнили его мать в Рассонах, на Витебщине. Он всячески нам помогал, и это вселяло надежду.

К сожалению, Петр Миронович тогда заболел, уехал лечиться в Москву, и тут я вспомнил о том, что «аппарат сильнее Совнаркома». Началась тихая, «кабинетная» атака на сценарий.

Я всегда изумлялся, откуда у этих людей такое изощренное сознание, такая своеобразная, странная фантазия. Парень и девушка, герои фильма, пробираются через топкое болото — «пропаганда эстетики грязи»; нога деревенского старосты наступает на муравейник— «унижающее уподобление нашего народа муравьям»; немецкая пуля убивает на ночном поле корову — «натурализм, смакование»; далее: «где размах партизанского движения, почему позволили сжечь деревню?»... А 628 полностью, со всеми жителями сожженных деревень, а два с четвертью миллиона погибших на территории Белоруссии? Фашистская машина была отлажена, работала беспощадно, на полное уничтожение. Об этом и снимали: какого зверя нам удалось победить, что преодолеть и в себе в том числе — не вызвериться, не уподобиться врагу, остаться людьми.

В сценарии был эпизод, когда наш юный герой, пройдя все круги военного ада, расстреливает как бы всю биографию Гитлера и гитлеризма, но в последний момент опускает винтовку, не стреляет в Гитлера-младенца, еще безвинного ребенка. Сложный момент, но объяснимый и нормально теперь воспринимаемый зрителями фильма «Иди и смотри». «Всепрощенчество, абстрактный гуманизм, неклассовый подход»... Этот последний «невыстрел» был принципиальной позицией для нас, авторов, согласиться с претензиями Госкино мы не могли, работы по фильму были приостановлены. Через несколько дней мы должны были начать съемки. Шло лето 1977 года…

Нервный срыв, «перестресс», тяжелое заболевание, депрессия. Все мрачнее и мрачнее становилось вокруг, казалось, что теперь-то уж точно конец, финиш. Надеяться больше было не на что. Такое ощущение, естественно, было не только у меня, иначе я бы и не говорил об этом. А вокруг гремели победные трудовые реляции, из всех приемников неслось ликующее «БАМ, БАМ, БАМ!..», «наверху», не уставая, награждали друг друга высокими наградами, произносили длинные бумажные речи.

Окреп и расцвел жанр анекдота. Да, мы все равно смеялись. Все равно верили, что справедливость придет, не может быть по-другому.

Конец Первой части